Emmène-moi danser dans les dessous des villes en folie
Нет, твоя молодость не умерла! Ты навсегда остался молодым, смуглым, красивым, сильным и благородным. Мужчиной, поэтом.
Мигель Эрнандес - какое простое, какое красивое имя!
Ты весь - любовь и боль, боль и любовь, и уже не знаешь, где начинается одно, где кончается другое. Любовь к женщине, к народу, к жизни... Я от стихов твоих задыхаюсь, я в них тону, я через них живу, страдаю. Мне не хватает воздуха не в каком-нибудь метафорическом плане - мне не хватает его физически.
Нельзя по-настоящему, т.е. духовно сблизиться с поэтом, ни разу не прочитав его в оригинале. Потому что в оригинале - душа поэта; в переводе - каким бы хорошим ни был перевод - душа переводчика. И как жаль читать переводы - которым люди верят, которые, не смотря ни на что, любят - и понимать, что в них больше мыслей и образов, выдуманных самим переводчиком нежели поэтом.
Я недавно слышала на записи голос М.Э., он читал стихотворение, которое я выложу чуть ниже. Здесь не было крика Есенина, силы и могущества Гумилёва. Нет, он читал спокойным низким голосом, почти без эмоций. Странно - столько лет назад, но слова всё те же, всё те же интонации. И от одного осознания того, что это - его голос - мороз по коже. А ведь кто-то когда-то слышал этот голос каждый день.
О Боже, как можно жить в Испании и не любить её?! За одни эти имена, которые она когда-то подарила миру - Эрнандес, Лорка - я её благославляю.
Порой едешь в метро и перед глазами вот такой вот контраст: 3 молоденькие девушки, лучше сказать - девочки (одеты и накрашены так, что невольно начинаешь задаваться вопросом, есть ли у них родители, а потом, находясь ещё одной ногой в Баку, пытаешься себе представить, какими бы на них смотрели глазами, пройдись они в таком виде по Торговой), говорят о своём о девичьем, да настолько девичьем, что и слушать неинтересно. А недалеко от них сидит с палочкой и с дрожащими руками старичок лет 80, переживший ребёнком голодную и страшную Гражданскую Войну и проживший пол своей жизни под франкистской репрессией. Как чужда ему, наверное, сегодняшняя молодёжь! Какими были люди, как они одевались, о чём говорили во времена его молодости?..
А потом понимаешь, что через несколько десятков лет не останется уже никого, кто сможет от первого лица тебе об этом рассказать.Останутся лишь книги.
Да, возможно, я слишком сентиментальна, может быть, даже глупа, но что же мне поделать?
Я почти что каждый день слышу, как люди, побывавшие в Нью-Йорке, в Лондоне, где хотите, поливают грязью Испанию. Недавно в кинотеатре знакомая девочка из Южной Африки начала жаловаться на то, что в испанских кинотеатрах неудобные сидения, в Нью-Йорке, видите ли, они сделаны совсем по-другому. После чего добавила: "Я так рада, что среди нас нет испанок (нас было 5: она, мы с Айсель, Кристина и знакомая из Латвии), так я могу всё что угодно говорить об Испании."
Этих бы людей в Баку на недельку! Где сносят кладбища, на месте которых потом строят жилые дома!
Но я совсем не хочу сейчас об этом... Лучше вернусь к Мигелю Эрнандесу.
Песня женатого солдата
Мигель Эрнандес - какое простое, какое красивое имя!
Ты весь - любовь и боль, боль и любовь, и уже не знаешь, где начинается одно, где кончается другое. Любовь к женщине, к народу, к жизни... Я от стихов твоих задыхаюсь, я в них тону, я через них живу, страдаю. Мне не хватает воздуха не в каком-нибудь метафорическом плане - мне не хватает его физически.
Нельзя по-настоящему, т.е. духовно сблизиться с поэтом, ни разу не прочитав его в оригинале. Потому что в оригинале - душа поэта; в переводе - каким бы хорошим ни был перевод - душа переводчика. И как жаль читать переводы - которым люди верят, которые, не смотря ни на что, любят - и понимать, что в них больше мыслей и образов, выдуманных самим переводчиком нежели поэтом.
Я недавно слышала на записи голос М.Э., он читал стихотворение, которое я выложу чуть ниже. Здесь не было крика Есенина, силы и могущества Гумилёва. Нет, он читал спокойным низким голосом, почти без эмоций. Странно - столько лет назад, но слова всё те же, всё те же интонации. И от одного осознания того, что это - его голос - мороз по коже. А ведь кто-то когда-то слышал этот голос каждый день.
О Боже, как можно жить в Испании и не любить её?! За одни эти имена, которые она когда-то подарила миру - Эрнандес, Лорка - я её благославляю.
Порой едешь в метро и перед глазами вот такой вот контраст: 3 молоденькие девушки, лучше сказать - девочки (одеты и накрашены так, что невольно начинаешь задаваться вопросом, есть ли у них родители, а потом, находясь ещё одной ногой в Баку, пытаешься себе представить, какими бы на них смотрели глазами, пройдись они в таком виде по Торговой), говорят о своём о девичьем, да настолько девичьем, что и слушать неинтересно. А недалеко от них сидит с палочкой и с дрожащими руками старичок лет 80, переживший ребёнком голодную и страшную Гражданскую Войну и проживший пол своей жизни под франкистской репрессией. Как чужда ему, наверное, сегодняшняя молодёжь! Какими были люди, как они одевались, о чём говорили во времена его молодости?..
А потом понимаешь, что через несколько десятков лет не останется уже никого, кто сможет от первого лица тебе об этом рассказать.Останутся лишь книги.
Да, возможно, я слишком сентиментальна, может быть, даже глупа, но что же мне поделать?
Я почти что каждый день слышу, как люди, побывавшие в Нью-Йорке, в Лондоне, где хотите, поливают грязью Испанию. Недавно в кинотеатре знакомая девочка из Южной Африки начала жаловаться на то, что в испанских кинотеатрах неудобные сидения, в Нью-Йорке, видите ли, они сделаны совсем по-другому. После чего добавила: "Я так рада, что среди нас нет испанок (нас было 5: она, мы с Айсель, Кристина и знакомая из Латвии), так я могу всё что угодно говорить об Испании."
Этих бы людей в Баку на недельку! Где сносят кладбища, на месте которых потом строят жилые дома!
Но я совсем не хочу сейчас об этом... Лучше вернусь к Мигелю Эрнандесу.
Песня женатого солдата
Я чрево твое засеял зерном и любовью, подруга.
Всей кровью тебе откликаюсь, тобой мои вены полны,
над пашнею жду я всходов, жду ожиданием плуга,
дошедшего до глубины.
Хмельной глоток моей жизни, жена моей плоти и кожи,
смуглянка дозорных башен, всевидящих глаз и огня,
твои безумные груди на зачавших ланей похожи -
они заждались меня.
Мне кажется иногда, что ты - бокал тонкостенный!
чтобы тебя не разбить, я боюсь шевельнуть рукой.
Своею кожей солдата я хочу облечь твои вены,
словно вишенку кожурой.
Зеркало моей плоти, крыльев моих опора,
я смерть потому и отвергнул, что жизнь для тебя берегу.
Я так люблю тебя, милая, здесь, среди пуль и пороха,
где гибель на каждом шагу.
Здесь, над гробами пустыми, ждущими нас под обстрелом,
над растерзанными, для которых и могила-то не нужна,
я люблю тебя и хотел бы поцеловать всем телом,
даже в прах рассыпаясь, жена.
Когда я тебя вспоминаю на страшном поле сраженья,
твой образ не исчезает, не стирается, но - растет!
Я вижу: ты приближаешься, и вся ты в эти мгновенья -
огромный голодный рот.
Почувствуй меня в траншее, пиши мне на поле брани.
Имя твое воскрешая, я пишу ружейным огнем,
чтоб защитить твое чрево, тоскующее в ожиданье,
и сына - во чреве твоем.
Наш сын родится, и будет в кулачок рука его сжата,
сына нашего спеленает гитар победный напев.
И жизнь моя постучится в твой дом рукою солдата,
забывшего боль и гнев.
Сейчас мы должны убивать, чтобы жизнь восторжествовала,
но под сенью твоих волос я найду однажды покой,
на простынях засыпая, похрустывающих от крахмала,
сшитых твоей рукой.
В тяжком движении к родам шаги твои непреклонны,
и уста твои непокорные непреклонны на этом пути.
Сюда, в мое одиночество, где взрывы, атаки и стоны,
свой поцелуй - я знаю - ты хотела бы донести.
Для нашего сына добуду я мир на поле сраженья.
И пусть по закону жизни однажды накатит час,
когда в неизбежной пучине потерпят кораблекрушенье
два сердца - мужчина и женщина, обессилевшие от ласк.
Всей кровью тебе откликаюсь, тобой мои вены полны,
над пашнею жду я всходов, жду ожиданием плуга,
дошедшего до глубины.
Хмельной глоток моей жизни, жена моей плоти и кожи,
смуглянка дозорных башен, всевидящих глаз и огня,
твои безумные груди на зачавших ланей похожи -
они заждались меня.
Мне кажется иногда, что ты - бокал тонкостенный!
чтобы тебя не разбить, я боюсь шевельнуть рукой.
Своею кожей солдата я хочу облечь твои вены,
словно вишенку кожурой.
Зеркало моей плоти, крыльев моих опора,
я смерть потому и отвергнул, что жизнь для тебя берегу.
Я так люблю тебя, милая, здесь, среди пуль и пороха,
где гибель на каждом шагу.
Здесь, над гробами пустыми, ждущими нас под обстрелом,
над растерзанными, для которых и могила-то не нужна,
я люблю тебя и хотел бы поцеловать всем телом,
даже в прах рассыпаясь, жена.
Когда я тебя вспоминаю на страшном поле сраженья,
твой образ не исчезает, не стирается, но - растет!
Я вижу: ты приближаешься, и вся ты в эти мгновенья -
огромный голодный рот.
Почувствуй меня в траншее, пиши мне на поле брани.
Имя твое воскрешая, я пишу ружейным огнем,
чтоб защитить твое чрево, тоскующее в ожиданье,
и сына - во чреве твоем.
Наш сын родится, и будет в кулачок рука его сжата,
сына нашего спеленает гитар победный напев.
И жизнь моя постучится в твой дом рукою солдата,
забывшего боль и гнев.
Сейчас мы должны убивать, чтобы жизнь восторжествовала,
но под сенью твоих волос я найду однажды покой,
на простынях засыпая, похрустывающих от крахмала,
сшитых твоей рукой.
В тяжком движении к родам шаги твои непреклонны,
и уста твои непокорные непреклонны на этом пути.
Сюда, в мое одиночество, где взрывы, атаки и стоны,
свой поцелуй - я знаю - ты хотела бы донести.
Для нашего сына добуду я мир на поле сраженья.
И пусть по закону жизни однажды накатит час,
когда в неизбежной пучине потерпят кораблекрушенье
два сердца - мужчина и женщина, обессилевшие от ласк.